Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса III
Ладно. Лучше промолчу.
– Мы не можем заколдовать горожан, – заключает Нёхиси. – Зато все остальное в нашей власти. С другой стороны, что толку переделывать город? Как по мне, и нынешний чертовски хорош, а им все равно не живется. Вот о чем нам надо подумать, дружище. Идем.
Теперь он тащит меня за рукав, как ребенок отца, только не к прилавкам со сластями и игрушками, а в противоположном направлении – прочь отсюда, прочь! Я не возражаю, от ярмарок мне обычно нужен только глинтвейн, а его я уже получил, стало быть, день прожит не зря.
Единственное, что смущает меня: идем мы почему-то вовсе не в сторону Заречья, где так хорошо думается и говорится обо всем на свете в кафе «У ангела». К нам там давно привыкли, делают вид, будто не замечают, только ставят на стол табличку «Зарезервировано» – на всякий случай, для тех, кто действительно не заметит.
Но вместо того, чтобы идти к Кафедральной площади, мы сейчас сворачиваем на улицу Вильняус, удаляемся от реки, ускоряем шаг, почти бежим. Лично я никуда не спешу, но Нёхиси по-прежнему тащит меня за рукав, и получается, как будто спешим мы оба. Чудом не врезавшись ни в витрину, ни в столб, ни даже в оранжевый велосипед, задумчиво катящийся нам навстречу без седока, сворачиваем наконец на Исландийос, где идет ремонт и дома отделены от тротуара длинной черной фанерной стеной, разнообразия ради заклеенной пестрыми плакатами; без них, пожалуй, была бы совсем тоска. В нескольких местах в стене аккуратно вырезаны прямоугольные проходы, за которыми скрываются двери подъездов, вход в магазин, бар «Берлин» – видимо совсем новый, прежде я его тут не видел; впрочем, я редко хожу по Исландийос, здесь заканчивается Старый город, это граница, черта, переступать которую, разумеется можно, но так редко бывает нужно, что считай – почти никогда.
Кстати, может быть, зря.
Так или иначе, но сейчас мы тут, и Нёхиси тащит меня прямехонько в бар «Берлин», где царит полумрак, и все выкрашено в черный – стены, пол, потолок, темнота отражается в мутных зеркалах гардеробной, и от этого кажется, будто мы вошли – не в фанерную стену даже, а в ее цвет. И если так, то мы – что-то вроде пестрых плакатов. Забавная роль.
Юный охранник смотрит на нас округлившимися глазами и почти отпрыгивает в сторону, чтобы освободить проход. Его можно понять. Обычно, собираясь в город на прогулку, Нёхиси бывает настолько восхищен самой возможностью выглядеть хоть как-то, что не особо заботится о деталях. Вот и теперь он являет себя миру в долгополом красном пальто, с растрепанными волосами цвета слегка пожухшей травы, глаза надежно прикрыты круглыми стеклами розовых, как перья фламинго очков – ну хоть тут окружающим повезло, устоят на ногах. Как выгляжу я, об этом лучше вообще не задумываться, не уверен, что хочу это знать, во всяком случае, не сейчас, когда мы вошли в бар, где не бывали прежде, и внезапно оказались в центре внимания. Счастье еще, что в этом благословенном городе так много художников. Пока есть художники, существа вроде нас могут беспрепятственно гулять по улицам, не трудясь становиться невидимыми – сколь бы причудливо мы ни выглядели, объяснение готово заранее: это просто художники, вы их наверное редко встречаете, поверьте, эти еще в пределах нормы, вполне можно жить. Очень удобно.
А все-таки лучше бы мы отправились к «Ангелу». В некоторых вопросах я консерватор, каких свет не видывал.
Спрашиваю сварливо:
– Ну и куда ты меня привел?
– В другой город, – ухмыляется Нёхиси. – Видел, над входом написано: «Берлин»? Вот и отлично. Я очень сердит. Будем считать, что вышел вон, разгневанно хлопнув дверью. Все лучше, чем гулять в таком настроении по виленским улицам.
Тут не поспоришь. Так действительно лучше для всех.
– Будем сидеть здесь, пока не придумаем что-нибудь дельное, – твердо говорит Нёхиси, и я мысленно хватаюсь за голову.
Перспектива застрять навек в баре «Берлин» радует меня, но лишь своей новизной. Я люблю, когда что-то происходит со мной впервые, но все же не настолько, чтобы, скажем, утопиться в болоте. Во всем хороша мера, вот о чем я размышляю сейчас, а надо бы совсем о другом, потому что Нёхиси смотрит в мои глаза, внимательно, как заглядывают в колодец, куда уронили ведро: ну и где оно там? Как будем вытаскивать?
Иногда мне кажется, что Нёхиси говорит только то, что ему удается из меня выудить. И если действительно так, я ему сейчас не завидую, слишком много там, на моем дне, негодного барахла.
Предлагаю:
– Надо, что ли, выпить и успокоиться. А еще лучше, отправиться сразу в завтрашний день, где уже все решено. Заодно и узнаем, что мы придумали, лично я умираю от любопытства, а ты?
– Ишь какой хитрый, – смеется Нёхиси. – Ну уж нет, будем жить по порядку. Сразу в завтрашний день – это любой дурак может, а мы способны на большее, скажешь, нет?
«Нет» не скажу, конечно. Я размышляю совсем о другом.
– «Жить по порядку» сейчас, в любом случае, не вариант. Потому что унылые горожане на ярмарке взбесили тебя сегодня. И если мы хотим не просто поднять тебе настроение, а обнаружить, что оно оставалось прекрасным весь день, надо менять то, что с ними уже случилось. Переписывать прошлое, или хотя бы то, что помним о нем.
– Я тоже об этом сразу подумал, – неохотно кивает Нёхиси, разглядывая содержимое поставленной перед ним рюмки, да так внимательно, будто впервые увидел жидкий огонь. – Но, слушай, прошлое – это такая скользкая тема. Вроде, было, а вроде и не было, веры ему, сам знаешь, нет, а памяти – тем более, особенно нашей с тобой. Через какое плечо обернешься назад, то и увидишь, и никаких гарантий, что новое воспоминание хоть когда-нибудь было правдой. Прошлое – зыбкая топь, наваждение, которое длится и длится, овеществляясь в каждом нашем вдохе и выдохе, вот прямо сейчас. Ты рискнешь переписать невнятную запутанную повесть, в финале которой мы с тобой вот прямо сейчас сидим в баре «Берлин»? Не слишком довольные происходящим, но, в целом, вполне в порядке, потому что мы все-таки есть, и этого достояния у нас никому не отнять.
Пожимаю плечами.
– Тоже мне подвиг. Конечно, рискну. А если ты опасаешься, что я все испорчу, давай договоримся заранее, что это – не окончательные поправки. Пробная версия, черновик. Не понравится, перепишем заново, что-то вычеркнем, что-то досочиним, добавим новых подробностей, будем переделывать снова и снова, пока все не станет таким, как было угодно нам. Отличное развлечение, куда веселей, чем сидеть в этом баре до ночи и думать, и думать, и думать – хрен его знает о чем.
– Черновик? – с интересом переспрашивает Нёхиси. – Звучит неплохо, руки будут развязаны, а полная безответственность всегда великий соблазн.
И почти укоризненно добавляет:
– Все-таки ты очень хитрый. Как будто родился с лисьим хвостом.
– Да их была целая дюжина!
И мы наконец-то больше не ухмыляемся, не улыбаемся в половину бесчувственного лица, как вежливые хозяева дома, приветствуя вот уже третью сотню условно долгожданных гостей, не корчим веселые рожи, способные обмануть кого угодно, кроме нас самих, а просто дружно смеемся, как школьники, услышавшие от учителя слово «жопа», как самые беззаботные на всем белом свете счастливые малолетние дураки. Не потому что хороша шутка, а просто от радости быть.
– Значит так, – говорю, не задумываясь, лишь бы начать. – Пять лет назад посреди января в городе расцветут каштаны. И анютины глазки в вазонах под тающим снегом. И еще эти смешные цветы, желтые, как пасхальные цыплята, пучками, на голых ветках промерзших кустов – как их?..
– Форзиции, – подсказывает Нёхиси. – А ты, однако, хорош! Чуть что, сразу о погоде, далась же она тебе.
– Еще бы, конечно, далась! Из всех языков, на которых боги разговаривают с людьми, погода – самый простой и внятный. Единственный, который все понимают. И захочешь, а не отвертишься, когда всякое послание небес дано тебе в ощущениях. Поэтому, слушай, каштаны будут цвести снова и снова, и три, и два года назад, а с ними вся остальная компания, слово мое твердо, учти!
– Ладно, учту.
Нёхиси, похоже, почти не слушает, мечтательно улыбается, будто вспомнил внезапно о первой, самой счастливой любви; впрочем, возможно, именно так и есть.
– Зимние грозы! – наконец говорит он. – Если уж речь зашла о погоде, пусть у нас были зимние грозы; толку от них, прямо скажем, немного, зато в новом прошлом я буду счастлив гораздо чаще. Надо же и о себе позаботиться, верно я говорю?
– Еще бы. И толку от счастливого тебя будет, пожалуй, побольше. То есть, конечно, было. Бегал, небось, по ночам, писал на стенах приветствия, радостные пророчества и просто смешные слова. Чтобы с утра, спросонок, спеша на работу, некоторые прохожие читали на вчера еще серой стене: «Привет», «Я тебя люблю», «Твоя жизнь будет очень счастливой», и даже: «Тебе предстоит великое множество приключений». Некоторых подобные обещания настораживают, я знаю, но с ними все-таки будет, то есть, уже стало лучше для всех. А пока горожане веселились, читая на стенах и тротуарах: «Скоро увидимся», «Я по тебе скучаю», «Ты никогда не умрешь», – ты среди бела дня носился по городу на одноколесном цирковом велосипеде, раскрашивал блестящей золотой краской самые ветхие двери подъездов, прятал подарки в пустых цветочных горшках, менял булыжники мостовой на круглые зеркала, да чего только ты не творил, до сих пор вспоминаю – вздрагиваю. Никакого сладу с тобой как не было, так и нет.
